La grande épopée

A. Andrillon La Grande Épopée. 

"No string of quotations, no statistics, can recapture for us what must have been the inner excitement, the passionate adventure of spirit and emotion unleashed by the events of 1789 and sustained, at a fantastic tempo, until 1815. Far more than political revolution and war, on an unprecedented scale of geographical and social compass, is involved. The French Revolution and the Napoleonic Wars -- la grande épopée --literally quickened the pace of felt time. We lack histories of the internal time-sense, of the changing beat in men's experience of the rhythms of perception. But we do have reliable evidence that those who lived through the 1790s and the first decade and a half of the nineteenth century, and who could recall the tenor of life under the old dispensation, felt that time itself and the whole enterprise of consciousness had formidably accelerated. Kant's reputed lateness on his morning walk when news came of the fall of the Bastille, and the decision of the Republican régime to start the calendar of human affairs anew with l'an unare images of this great change. Even in the mind of contemporaries, each successive year of political struggle and social upheaval took on a distinct, graphic individuality. 1789, Quatrevingt-treize, 1812, are far more than temporal designations: they stand for great storms of being, for metamorphoses of the historical landscape so violent as to acquire, almost at once, the simplified magnitude of legend. (Because music is so immediately inwoven with changes in the shapes of time, the development of Beethoven's tempi, of the driving pulse in his symphonic and chamber music during the relevant years, is of extraordinary historical and psychological interest.) 

Together with this accelerando, there occurred a "growing more dense" of human experience. The notion is difficult to set out abstractly. But it crowds on us, unmistakably, from contemporary literature and private record. The modern advertisement nostrum about "feeling more alive than before" had a literal force. Until the French Revolution and the marches and countermarches of the Napoleonic armies from Corunna to Moscow, from Cairo to Riga, history had been, very largely, the privilege and terror of the few. Certainly in respect of defined consciousness. All human beings were subject to general disaster or exploitation as they were to disease. But these swept over them with tidal mystery. It is the events of 1789 to 1815 that interpenetrate common, private existence with the perception of historical processes. Thelevée en masse of the Revolutionary armies was far more than an instrument of long-continued warfare and social indoctrination. It did more than terminate the old conventions of professional, limited warfare. As Goethe noted acutely on the field at Valmy, populist armies, the concept of a nation under arms, meant that history had become everyman's milieu. Henceforth, in Western culture, each day was to bring news -- a perpetuity of crisis, a break with the pastoral silences and uniformities of the eighteenth century made memorable in De Quincey's account of the mails racing through England with news of the Peninsular Wars. Wherever ordinary men and women looked across the garden hedge, they saw bayonets passing. As Hegel completed the Phenomenology, which is the master statement of the new density of being, he heard the hoofbeats of Napoleon's escort passing through the nocturnal street on the way to the battle of Jena."

Georges Steiner, "The Great 'Ennui'"

===

"1789-й, Quatrevingttreize, 1812-й — это нечто гораздо большее, чем временные вехи; эти годы символизируют собой великие бури естества, столь неожиданные метаморфозы исторического ландшафта, что они почти сразу же приобрели упрощенную значимость легенды. ... 

Человеческий опыт в это время не только приобретает ускорение, но и становится более напряженным. Отвлеченному объяснению этот тезис поддается с трудом. Однако о напряжении человеческого опыта в полной мере свидетельствуют и литература того времени, и воспоминания современников. Сегодняшний рекламный штамп “...Вы почувствуете себя более живым, чем раньше!” воспринимался бы в те годы совершенно буквально. До Французской революции, до наступлений и контрнаступлений наполеоновских армий от Ла-Коруньи до Москвы, от Каира до Риги история по большей части была привилегией и страхом лишь очень немногих. Речь, естественно, идет только об осознанной привилегии и об осознанном ужасе — все люди подвергались лишениям и угнетению точно так же, как и опасности заболеть. Однако раньше в обрушивавшихся на людей лишениях ощущалось некое высшее таинство; события же 1789—1815 годов делают отдельно взятого человека, его жизнь частью исторического процесса. Levee en masse революционных армий — это нечто гораздо большее, чем средство ведения затянувшихся военных действий и социальное внушение. Смысл ополчения вовсе не ограничивается тем, что с прежними методами ведения войны — профессиональная армия, ограниченный участок боевых действий — было покончено. Как прозорливо заметил под Вальми Гёте, армии, состоящие из ополченцев, да и само по себе понятие “вооруженная нация” означали, что история стала всеобщим уделом."

Джордж Стайнер "Великая 'Ennui’"