Изгнание как условие, открывающее дорогу к воспоминанию

Жоашен дю Белле

Дю Белле вспоминает свою родину (Анжу, Луару, "хижину отцов") в "Сожалениях" (1558):

Счастлив, кто, как Улисс, путеводим судьбою,

Иль тот, кто за руном скитался золотым,
Проводит, воротясь к любимым и родным,
Век ровный, умудрен, спокоен чередою. 

Когда увижу я – бог весть! какой порою –
В селенье милом вновь трубы знакомый дым,
Увижу тесный сад пред домиком моим, –
Владенье кровное, где душу успокою.

Милей бы хижина отцов моих была
Мне римских всех палат с их гордостью чела;
И крепких мраморов – на кровле шифер скромный; 

И Тибра – галльская Луара мне милей;
И палатинских круч – мой маленький Лирей;
И влажности морской – анжуйский воздух томный.

(Перевод Юрия Верховского)

Но только он не радуется воспоминанию, как Набоков и его герои.

"Никто не поймет, почему Мартын в "Подвиге" уйдет в Россию. А все рациональные объяснения, предложенные Дарвином, а вслед за ним и читателем, будут героем отвергнуты: "Ты все не то говоришь" (II, 292). 

Мартын в великолепную швейцарскую осень, так похожую на осень в России, вдруг остро почувствовал, что он - изгнанник, и само слово "изгнанник" стало для него "сладчайшим звуком" (II, 198). Сладчайшим, потому что позволяло изведать "блаженство духовного одиночества" (II, 198), о котором Набоков пишет на протяжении всего творчества и которое самому ему сопутствовало всю жизнь. Воспоминание - акт индивидуальный, он совершается в одиночестве, он не может быть разделен ни с кем. Изгнание, таким образом, оказывается условием, открывающим дорогу к воспоминанию, - с этим и связана метафизика изгнания, лишь очень опосредованно соотносящаяся с ностальгической темой." (Борис Аверин, "Гений тотального воспоминания. О прозе Набокова")