Le mot « exil» dans « La Chanson de Roland »

Bataille de Roncevaux

Une des premières apparitions du mot « exil » en français est dans « La Chanson de Roland » :

CCX
« Ami Rollant, de tei ait Deus mercit !
L’anme de tei seit mise en pareïs !
Ki tei ad mort France ad mis en exill. »
===
« Ami Roland, que Dieu te fasse merci !
Que ton âme soit mise en paradis !
Celui qui t’a tué, c’est la France qu’il a jetée dans la détresse ! »

(Noté par Yvonne Bellenger, dans Bellenger, Yvonne. « L’exil, de Charles d’Orléans à Du Bellay ». Cahiers de l’Association internationale des études françaises 43, nᵒ 1 (1991): 7‑23.)

Изгнание как условие, открывающее дорогу к воспоминанию

Жоашен дю Белле

Дю Белле вспоминает свою родину (Анжу, Луару, "хижину отцов") в "Сожалениях" (1558):

Счастлив, кто, как Улисс, путеводим судьбою,

Иль тот, кто за руном скитался золотым,
Проводит, воротясь к любимым и родным,
Век ровный, умудрен, спокоен чередою. 

Когда увижу я – бог весть! какой порою –
В селенье милом вновь трубы знакомый дым,
Увижу тесный сад пред домиком моим, –
Владенье кровное, где душу успокою.

Милей бы хижина отцов моих была
Мне римских всех палат с их гордостью чела;
И крепких мраморов – на кровле шифер скромный; 

И Тибра – галльская Луара мне милей;
И палатинских круч – мой маленький Лирей;
И влажности морской – анжуйский воздух томный.

(Перевод Юрия Верховского)

Но только он не радуется воспоминанию, как Набоков и его герои.

"Никто не поймет, почему Мартын в "Подвиге" уйдет в Россию. А все рациональные объяснения, предложенные Дарвином, а вслед за ним и читателем, будут героем отвергнуты: "Ты все не то говоришь" (II, 292). 

Мартын в великолепную швейцарскую осень, так похожую на осень в России, вдруг остро почувствовал, что он - изгнанник, и само слово "изгнанник" стало для него "сладчайшим звуком" (II, 198). Сладчайшим, потому что позволяло изведать "блаженство духовного одиночества" (II, 198), о котором Набоков пишет на протяжении всего творчества и которое самому ему сопутствовало всю жизнь. Воспоминание - акт индивидуальный, он совершается в одиночестве, он не может быть разделен ни с кем. Изгнание, таким образом, оказывается условием, открывающим дорогу к воспоминанию, - с этим и связана метафизика изгнания, лишь очень опосредованно соотносящаяся с ностальгической темой." (Борис Аверин, "Гений тотального воспоминания. О прозе Набокова")

Du Bellay, Corneille, Musset - une fierté de leur métier poétique, de leur poésie indépendante des influences étrangères

Dans Les Regrets (1558), Du Bellay parle d'une poésie modeste, mais indépendante des influences de la culture Greco-Romaine classique :

Je ne peins mes tableaux de si riche peinture,
Et si hauts arguments ne recherche à mes vers :
Mais suivant de ce lieu les accidents divers,
Soit de bien, soit de mal, j'écris à l'aventure. (Les Regrets, I)

Je ne veux feuilleter les exemplaires Grecs,Je ne veux retracer les beaux traits d’un Horace,Et moins veux-je imiter d’un Petrarque la grace,Ou la voix d’un Ronsard pour chanter mes regrets. [...]
Je me contenteray de simplement escrireCe que la passion seulement me fait dire,Sans recercher ailleurs plus graves argumens.
Aussi n’ay-je entrepris d’imiter en ce livreCeux qui par leurs escrits se vantent de revivre,Et se tirer tout vifs dehors des monuments. (Les Regrets, IV)

Corneille, dans « Excuse à Ariste » (1637), prend une position presque orgueilleuse, qui servira comme une de raisons pour la querelle du Cid :

Nous nous aimons un peu, c'est notre faible à tous ;
Le prix que nous valons, qui le sait mieux que nous ? [...]
La fausse humilité ne met plus en crédit.
Je sais ce que je vaux, et crois ce qu'on m'en dit. [...]
Je satisfais ensemble et peuple et courtisans,
Et mes vers en tous lieux sont mes seuls partisans :
Par leur seule beauté ma plume est estimée :
Je ne dois qu'à moi seul toute ma renommée [...]

Finalement, dans la dédicace pour La Coupe et les Lèvres (1832), Musset repousse la notion de l'influence de la poésie étrangère dans son œuvre :

On m’a dit l’an passé que j’imitais Byron :
Vous qui me connaissez, vous savez bien que non.
Je hais comme la mort l’état de plagiaire ;
Mon verre n’est pas grand, mais je bois dans mon verre.
C’est bien peu, je le sais, que d’être homme de bien,
Mais toujours est-il vrai que je n’exhume rien.

Tous les trois expriment une fierté de leur métier poétique, de leur poésie indépendante de toute influence étrangère.

Пушкин об Овидии - свобода быть изгнанным?

Пушкин "Цыганы"

Старик
Ты любишь нас, хоть и рожден 

Среди богатого народа. 

Но не всегда мила свобода 

Тому, кто к неге приучен. 

Меж нами есть одно преданье: 

Царем когда-то сослан был 

Полудня житель к нам в изгнанье. 

(Я прежде знал, но позабыл 

Его мудреное прозванье.) 

Он был уже летами стар, 

Но млад и жив душой незлобной — 

Имел он песен дивный дар 

И голос, шуму вод подобный — 

И полюбили все его, 

И жил он на брегах Дуная, 

Не обижая никого, 

Людей рассказами пленяя; 

Не разумел он ничего, 

И слаб и робок был, как дети; 

Чужие люди за него 

Зверей и рыб ловили в сети; 

Как мерзла быстрая река 

И зимни вихри бушевали, 

Пушистой кожей покрывали 

Они святаго старика; 

Но он к заботам жизни бедной 

Привыкнуть никогда не мог; 

Скитался он иссохший, бледный, 

Он говорил, что гневный бог 

Его карал за преступленье... 

Он ждал: придет ли избавленье. 

И всё несчастный тосковал, 

Бродя по берегам Дуная, 

Да горьки слезы проливал, 

Свой дальный град воспоминая,

"Но не всегда мила свобода // Тому, кто к неге приучен." - т.е., свобода быть изгнанным?

Изгнание и сиротство

"Чеслав Милош — истинный сын века, ибо ему он обязан своим многократным сиротством. Он родился в стране, подвергшейся нашествию и аннексии, он пишет на языке страны, расчлененной на части, из-за гарантий независимости которой вспыхнула Вторая мировая война. Первая страна — Литва, вторая — Польша. Милош не живет ни в той, ни в другой. Тридцать пять лет спустя после окончания войны устами этого поэта глаголет польская независимость. Этим хотя бы частично объясняется та сила, которая сделала его едва ли не величайшим поэтом современности."

Иосиф Бродский "Сын века" (Перевел с английского Лев Штерн)

An intervew and two poems: Nabokov and Tsvetaeva on exile and mother tongue

Vladimir and Véra Nabokov in Montreux (source: Figaro)

In 1970, 71-year old Nabokov, a refugee from the age of 19, had given an interview to an Israeli journalist Nurit Beretzky. Israel of the 60s and the 70s (and, to some extent, today's Israel as well) was a land of refugees coming from many countries and speaking many languages; perhaps this is why a great deal of the interview was dedicated to the questions on the exile, homeland and mother tongue. Here's an excerpt from the interview:

Do you still feel in exile? 

Art is exile. I felt an exile when I was a child in Russia among other children. I kept goal on the soccer field, and all goalkeepers are exiles. 

Can one adopt a foreign country for a homeland?  

America, my adopted country, is the closest thing to my idea of home. 

Is being a refugee means being rootless? 

Rootlessness is less important than a confirmed refugee's capacity to branch and blossom in a complete – and very pleasant – void. 

In which language do you think, count and dream? 

I do not think in any language, I think in images, with some brief verbal surfacing of a utilitarian sort in any of the three tongues that I know, such as “damn those trucks” or “espèce de crétin”. I dream and count mostly in Russian.

Full interview is here.

"Art is exile." This beautifully put, highbrow, elusive response is such a classic Nabokov! From one hand, of course, he was in exile. He couldn't return to Russia, to Vyra, to Saint Petersburg - if only because these places, as he knew them, ceased to exist. But from the other hand, in Speak, Memory, Nabokov names as "voluntary exile" only his European years, 1919 - 1940. His american years are depicted as "the period spent in my adopted country". "Art is exile" laconically puts these contradictions together.

Tsvetaeva said something a bit similar, and yet so different in "Homesickness" (1934):

Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно — Где совершенно одинокой  

Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма. 

=== 

Homesickness! That long
Exposure to misery!
It’s all the same to me – Where I’m utterly lonely  

Or what stones I wander
Home by, with my sacks,
Home that’s no more mine
Than a hospital, a barracks. (Translated by Elaine Feinstein?!?) 

In this poem Tsvetaeva seemingly attempts to refute the notion/need? of a homesickness of a refugee. "It's all the same to me - // Where I'm utterly lonely". This refute goes on and on, until the last two lines of this long poem:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге — куст Встает, особенно — рябина ... 

Houses alien, churches empty,
All – one and the same – to me:
Yet if by the side of the road A particular bush shows – rowanberry…

There are many interpretations of Tsvetaeva's two-poem cycle "Bush" (1934). To put it very schematically, "Bush" can be seen as a dialectics/dialogue between the "bush" and "me", between the nature - and the artist. Taking this interpretation, the "utterly lonely" "I" from the "Homesickness" equals to the artist. The artist is "utterly lonely" always and everywhere, says Tsvetaeva, and thus Nabokov's "Art is exile" almost echoes Tsvetaeva's verses almost 40 years later (poor Nabokov! he would hate to echo Tsvetaeva).

However, adds Tsvetaeva almost as a postscript, the there's no reason for the artist-refugee homesickness, until he stumbles upon "a particular bush", a nature that calls the artist into an action - into being put into the artist's work. And this "particular bush", rowanberry, belongs to the artist's homeland, to Russia.

===> link to the mother tongue ==> tbc :-)

"I think in images", said Nabokov in the interview. This aligns quite neatly with Saussure. However, in translation from thinking to writing, ... In Speak, Memory Nabokov lamented on ...

Also, Nabokov's "To Russia":

Навсегда я готов затаиться

и без имени жить. Я готов,

чтоб с тобой и во снах не сходиться,

отказаться от всяческих снов; 

обескровить себя, искалечить,

не касаться любимейших книг,

променять на любое наречье

все, что есть у меня, - мой язык.

===

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне безразлично — на каком

Непонимаемой быть встречным!

===

La Révolution comme l'origine de la littérature du XIXe siècle

« Nous sommes 89 aussi bien que 93. La Révolution, toute la Révolution, voilà la source de la littérature du dix-neuvième siècle. [...]
Les penseurs de ce temps, les poètes, les écrivains, les historiens, les orateurs, les philosophes, tous, tous, tous, dérivent de la Révolution française. Ils viennent d’elle, et d’elle seule. 89 a démoli la Bastille ; 93 a découronné le Louvre. De 89 est sortie la Délivrance, et de 93 la Victoire. 89 et 93 ; les hommes du dix-neuvième siècle sortent de là. C’est là leur père et leur mère.
[...] 

Aujourd’hui pour toute la terre la France s’appelle Révolution [...].
[...] 

[...] pour vous égaler [vieux génies], il faut pourvoir aux besoins de son temps comme vous avez pourvu aux nécessités du vôtre. Les écrivains fils de la Révolution ont une tâche sainte. [...] Comme le déclarait il y a quarante ans tout à l’heure celui qui écrit ces lignes : les poètes et les écrivains du dix-neuvième siècle n’ont ni maîtres, ni modèles. Non, dans tout cet art vaste et sublime de tous les peuples, dans toutes ces créations grandioses de toutes les époques, non, pas même toi, Eschyle, pas même toi, Dante, pas même toi, Shakespeare, non, ils n’ont ni modèles ni maîtres. Et pourquoi n’ont-ils ni maîtres ni modèles ? C’est parce qu’ils ont un modèle, l’Homme, et parce qu’ils ont un maître, Dieu. »

Victor Hugo, « William Shakespeare » (1864)